Петров Аркадий - Сотворение мира. Том 1. Спаси себя.

— Вы знаете, что после смерти будет суд и с вас спросят за мои страдания? А я очень страдаю сейчас, — его лицо при этом адекватно произносимому монологу.

— Мы-то здесь при чём? — заинтересовался я предстоящим судебным разбирательством.

— Я порвал с ними там, — опять показывает выразительно рукой вниз Кирилл. — А вы не берёте меня здесь.

— Зачем? — надкусывая печенье, сквозь непрожёванные крошки в который раз пытаюсь выяснить я.

Мальчик выразительно, не по-детски вонзает взгляд в меня. Он охватывает пальцами свою кружку с чаем. По ободку кружки многозначительная надпись: "Господин. Владыка".

— Знаете, что обозначает имя Кирилл? — вдруг спрашивает он.

— Что?

Он тычет пальцем в надпись на кружке.

— Ух, ты! - восхищаюсь я изощрённым способом заявить о своих претензиях.

— А что означает имя Аркадий? — в свою очередь интересуюсь я.

— Арка, аркада, — вполне эзотерически грамотно объясняет Кирилл.

— Правильно! — подтверждаю я. — Была у вас арка через семь пространств. Вы её не разглядели. Вот посмотри.

Беру листок бумаги, рисую.

— Нас свели с Лапшиным осенью в тысяча девятьсот девяносто шестом году. Так?

— Так, — подтверждает Кирилл.

— Странное число. Две девятки и одна шестёрка. Код моей судьбы тоже содержал две девятки и две шестёрки. День моего рождения, опять же, 26.08.1946 года. Складываем, как и положено, вторые числа: 6.8.9.6. Восьмёрка, сам понимаешь, символический знак бесконечности, бессмертия, если, конечно, она немного наклонится. У вас уже две шестёрочки были — у Лапшина и ещё у одного очень серьезного товарища. Третью было нужно.

— Я ему говорил, — взревел Кирилл. — А он хотел всех перехитрить. И Мигена, и Господа! Архонтом хотел стать независимым!

— Тут ты, конечно, прав, — посочувствовал я Кириллу.

— И ещё эти деньги, которые он у меня на фильм о себе взял и не вернул. Мы с Игорем специально проверили — они строго эквивалентны тридцати сребреникам по нынешнему курсу. Понимаешь, какой гениальный сюжет? Две тысячи лет назад сатана во время тайной вечери вошёл в Иуду, когда тот отпил вина, произвёл замещение. Он принудил это физическое тело пойти в синедрион и предать Иисуса за тридцать сребреников. Так?

— Так, — нехотя подтвердил Кирилл.

— Поскольку по условиям вашей прежней победы в Армагеддоне первый ход Создатель отдал вам, то вы и получили жертвенного Агнца с недостающими вам шестёрками. Заметь, две в коде одного человека. Лапшин неправильно сосчитал второго и третьего. Он не знал, что двое

— в одном. Ему это даже в голову не могло прийти. Поэтому он как бы приглядывался ко мне и не верил, что это недостающее ему звено.

— Козёл штопаный, — взревел Кирилл, и ругательство явно предназначалось не мне.

— Да, точно, — согласился я. — Помнишь, как в Библии: "Тёмные силы служат Святым, ибо они слепы из-за Духа Святого".

— Дальше-то что? — потребовал Кирилл, явно заинтересованный интригой.

— У меня даже на кабинете цифры, вам вполне понятные: 2+2+2=6. И дракон в защитном квадрате тоже вырос до шестиглавого. Не простой дракон — в коронах. Ну, что вам ещё не ясно тут было?

Кирилл молчит, соображает.

— Почему две шестёрки в одном человеке? — вдруг спрашивает он.

— Вот этого пока не скажу, прости, — извиняюсь я. — А то вы там ребята шустрые, смекалистые. Что могу, рассказываю. Остальное — потом когда-нибудь.

Кирилл не спорит. Да и чего спорить — он уже мой характер знает.

— Так вот, возвращаемся к сребреникам. Лапшин их взял и не вернул. С одной стороны, они как выкуп. Я этими деньгами себя выкупил. Ту шестёрочку, которая за вами уже числилась. С другой стороны — это ему плата за предательство.

— Кого он предал? — Мальчик деловит, сосредоточен, по всему видно: он ничего не забудет, никому не простит.

— Мигена! — ошарашиваю его ответом. — Он всю вашу партию, извини меня, грешного, за выражение, просрал. И теперь мои две шестёрки перевернулись и стали девятками. И Арка-аркада мимо вас проехала. По ней теперь другие ходят, понял?

— Понял, — мрачно подтвердил Кирилл.

— Теперь вы ко мне без имени, прямо через фамилию обращайтесь. Как моя фамилия?

— Петров, — произносит демон.

— А смысл?

— От Петра. Камень.

— Да, — подтверждаю. — Камень преткновения, если не реализована первая возможность аркады. Так что извини. Споткнулся ты о камень, владыка.

Кирилл бледнеет. Хочет плакать.

— Хотите, я встану на колени?

Он готов рухнуть на пол, но от постыдного акта спасает вошедший в комнату Игорь.

— Чай пьёте? — спрашивает, садится рядом.

— Нет, играем в демократию. Кирилл предлагает построиться в шеренгу и идти за ним.

— Всё, всё, всё! Мне это надоело, — протестует Игорь. — Уйду в туалет и больше не вернусь. Вот до чего доиграетесь.

Но через минуту, передумав, обращается к Кириллу:

— Давай так, если уж не терпится построиться. Разберём варианты.

— Давай, — обрадовался Кирилл хоть какой-то возможности диалога.

— Значит, так, — говорит Игорь. — Я пастух, а ты овечка. Вот сейчас подойду к краю пропасти и прыгну...

— Прыгай, — соглашается Кирилл.

— А кто виноват будет?

Кирилл пожимает плечами. Мол, сам разбирайся.

— Хорошо, — соглашается Игорь. — Теперь ты пастух, а я овечка. Сейчас пойду потеряюсь. Кто виноват?

— При чём здесь я? — снова уходит от ответственности Кирилл.

— Вот видишь — ты всегда ни при чём, ты всегда не виновен. Ни овцой тебе не хочется быть, ни пастухом. Есть ещё один вариант — быть паршивой овечкой. Будь до конца паршивой овечкой. Душа у тебя малодушная и испорченная до безобразия.

— Мне нельзя возвращаться, — опять канючит о своем Кирилл. — Я последний-последний в роду. Без сына не смогу никогда больше выйти на воплощение.

— Опять он о последних. Может, я неопытен в потусторонних интригах, как суворовский солдат при дворе императора. Я рассуждаю так: если ты действительно юноша с общероссийским паспортом, то о потомстве думать рановато. Если ты демон пяти с половиной миллионов лет, — что ж ты раньше не обзавёлся прямыми потомками, верными учениками, всем, что даёт историческое бессмертие? Ну, поживи просто как человек, как все живут, — предлагает Игорь.

Демон молчит. В глазах его отчаяние. Последний-последний в роду — значит, больше никого не будет.

— Я вернусь к Лапшину, мы приедем в Москву и раздавим вас, — неожиданно переходит он к открытым угрозам.

. — Мы научились работать с глобальными сущностями стихий.

— Мне не страшно, — отвечаю я.

— Мне тоже, — подтверждает Игорь.

— Мы друзей не предаём и врагов не боимся, — объясняю рогатому мальчику пяти с половиной миллионов лет от роду. — И совсем не потому, что нам кто-то велит быть преданными и смелыми. Просто такова наша внутренняя суть, её не переделаешь. Понятно?

— Я погиб! — кричит он.

— Да брось ты. Учись, работай, живи как все. А если жить боишься — забейся в тёмный угол и накройся тряпочкой. Перетерпи как-нибудь время перемен.

Ухожу. Больше не могу его видеть, противно.

За что я благодарен Кириллу, этому демону-искусителю: он дал отправные, "реперные" точки для понимания (относительного, конечно) происходящих со мной событий. Человечество на Земле — воспитательный дом, детсадик для выращивания ста сорока четырех тысяч новых Создателей новых Вселенных...

Дух веет, где хочет, сказано в Библии. У нас за несколько столетий сложилось выражение: дух времени. Вполне мистическая, не поддающаяся рациональному объяснению категория бытия. "Таков уж был дух времени: самая таинственная, самая неуловимая и всё же реальная сила истории", — сокрушался Фёдор Степун, один из идеологических корифеев русского зарубежья, в мемуарах "Бывшее и несбывшееся".

Степун — свидетель зоркий и толерантный, то есть терпимый ко всем и всегда старающийся быть выше ситуации. "По моим наблюдениям, в конце 19-го века и ещё более в начале 20-го в каждой русской семье, не исключая и царской, обязательно имелся какой-нибудь более или менее радикальный родственник, свой домашний революционер. В консервативно-дворянских семьях эти революционеры бывали обыкновенно либералами, в интеллигентно-либеральных — социалистами, в рабочих — после 1905 года иной раз и большевиками. Нельзя сказать, чтобы все эти тайные революционеры были бы людьми идеи и жертвы. Очень большой процент составляли снесённые радикальными ветрами влево талантливые неудачники, амбициозные бездельники, самооболыцённые говоруны и мечтательные женолюбы. (Левая фраза тогда очень действовала на русских женщин.)"

История России за последние три века особенно изобилует мистикой. "Особенно" — потому, что явление зафиксировано массой документов. В то же время она весьма подробно описана и объяснена вполне здравомыслящими историками. Но загадок для здравого, обыденного ума слишком много. Почему по-варшавски галантный, поэт и переводчик Иван Каляев стал бомбометателем и убийцей? Изящный, тонко воспитанный, образованнейший Дмитрий Писарев известен потомкам только как нигилист, отрицатель нравственных и эстетических принципов ("сапоги выше Шекспира"), рекомендовавший человеку поступать так, "как ему хочется, как ему кажется выгодным и удобным"? Почему в семье благополучного симбирского чиновника Ульянова вырос не только цареубийца Александр, но и людоед Владимир? А женщины-революционерки: Софья Перовская, Вера Фигнер, Мария Спиридонова — кто загнал этих благородных барышень в мир Достоевского?

Жертвами духа времени были абсолютно все. Недаром Евгений Трубецкой называл русскую революцию национальной, такой, каких "доселе не было на свете. Все участвовали в этой революции, все её делали... все вообще общественные силы страны". Об этом же писал другой великий русский философ Георгий Федотов, в статье

"Революция идёт", где он перечислял и объяснял вины каждого сословия российского общества в произошедшей катастрофе. Этот дух времени веет постоянно, непрерывно. В ту или иную сторону. Давно ли мы пели вслед за гениальной Пахмутовой: "Наша родина — революция..." Рациональному объяснению учёных это историческое влияние не поддаётся. Густав Шпет, окончивший жизнь в сталинских концлагерях, пытался разобраться в понятии "дух". Кто-то из коллег назвал его "Дорианом Греем русской философии". Но столь мистическое прозвище не помогло Шпету разобраться в сути явлений. Во "Введении в этническую психологию" Шпет анализирует шесть значений понятия "дух". К сожалению, его теоретические изыскания ничего особенного не прибавляют к обыденным представлениям.

Разрушить мистический ореол вокруг духа времени пытается современная наука. Ей известен "эффект сотой обезьяны". Дело вот в чём: на одном из небольших японских островов, в питомнике, некая молодая обезьяна додумалась мыть перед едой картофель. Через какое-то время товарки по питомнику последовали её примеру — сначала две-три, а потом всё больше. Когда число чистоплюек приблизилось к сотне, наблюдатели отметили, что на соседнем острове, где тоже был заповедник, обезьяны стали мыть картошку, причём сразу в массовом порядке. Ну, допустим, на первом острове, простите за каламбур, собезьянничали, но на соседний-то никто не ездил делиться передовым опытом!