Петров Аркадий - Сотворение мира. Том 1. Спаси себя.

"Имеющий уши да услышит". Готово ли население России, других стран к восприятию новой ситуации в мире? А тем более — к её созданию? Вспомним, что в годы Советской власти велась усиленная пропаганда здорового образа жизни. В первую очередь это касалось физической культуры, овладения элементарными медицинскими навыками, гармоничных отношений в семье и порядка в "местах общественного пользования". Масса научных и учебных институтов, армия инструкторов на предприятиях, в санаториях и домах отдыха, а иногда по месту жительства охватывали движениями малою и старого, а велик ли коэффициент полезного действия? Люди в массе предпочитали жить по старинке. Газеты пестрели очерками о героях, преодолевших свои недуги, достигших феноменальных результатов, — Дикуле, Щаварше Карапетяне и многих других. Обыватель читал, восхищался, завидовал ("мне бы так") — но дальше благих пожеланий не шёл. Точно так же в общественной жизни: вопросы самоуправления, работа в профсоюзах и т. д. и т. п. Вроде все понимают, что "лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой". А по жизни — ожидают, раскрыв рты, манны небесной - то ли от Бога, то ли из Кремля. Попробуйте в этом разобраться сами. И может, однажды сумеете оживить какого-нибудь близкого и дорогого вам человека.

Я уже наметил двоих — маму и Бориса Андреевича Можаева. Я был у них на третьем уровне, встречался. Нам нельзя было подойти близко друг к другу, обняться. Общались на расстоянии, чтобы не навредить непосредственным контактом их тамошним телам. Мама больше молчала, а Борис Андреевич жаловался:

— Очень редко нам разрешают посмотреть, что там, на земле. А иногда и сами отказываемся смотреть. Душа болит за увиденное.

Он в сером коротком плаще. Он знает, что, умерев в нашем мире, он на самом деле не умер, а вернулся как бы в Зазеркалье — другой конец восьмёрочки, символа бесконечности. Там их коллективное сознание так же создаёт все условия для жизни — работу, машины, дома. Для нас это иллюзия. Для них — реальность. Но они знают, что ещё придётся вернуться на землю, отработать программы воплощений. Вот и Можаев знает, что если мой план удастся — он впервые выйдет на воплощение без стирания памяти, то есть с опытом всех воплощений.

Он никак не поймёт, почему я стал такой важной шишкой в ноуменальном мире, как могу свободно говорить на эти темы. Но он не может не верить моим словам. Тем более что рядом сидит святой человек, главный на их уровне.

— Про внуков знаю. Если Мильду увидишь, скажи ей: я помню, как мы вместе ездили отдыхать в пятьдесят шестом году. Было очень весело. Осень, родственники. В нашей комнате была односпальная железная кровать и печка. Мы эту печку вместе обмазывали глиной. Осень была, мы ходили гулять в парк. Лужицы. У меня брюки "клёш". Я ими землю подметал. Мечтали о детях, строили планы — учёба, работа. Диван свой вспоминаю. Это уже в последние годы, в Москве. Книга у меня любимая есть, в красном переплёте. Я тебе говорю, чтоб она поверила. А то подумает, что тебе приснилось.

И снова в сердцах срывается на общее:

— Бардак там у вас, ребята. Все обманывают друг друга. Я потом собирался позвонить его вдове, Мильде Эмильевне. Но как ей о таком расскажешь? Подумает, что приснилось, и это ещё лучший вариант. Подожду немного, когда книга выйдет. В общем контексте легче будет понять — и Мильде Эмильевне, и всем другим.

Когда я разговаривал с Борисом Андреевичем, мама что-то вспоминала про нас, из давнего общего прошлого, и Игорь, который мог читать её мысли, потом спросил меня:

— Вы что, так бедно жили, что у тебя санок не было?

— Беднее некуда, — подтвердил я. — Мама работала машинисткой на заводе "40 лет Октября". Печатала на пишущей машинке. Зарплата — 40 рублей старыми, до реформы 61 года, деньгами. А на руках трое детей. Одна ведь нас поднимала. Ложилась спать ночью — пока постирает, приготовит. А утром, часов в пять, уже на кухне. Чтобы нас накормить и отправить учиться.

— Санок, значит, не было? — гнёт своё Игорь. — Тазик был?

— Был. Старый, эмалированный. Я его где-то на свалке нашёл. В нём катался с горки. Садился и летел вниз, как очумелый.

— Хм-м, — хмыкает Игорь. — Академик, а в тазике катается.

— Это было великолепное изобретение, я в нём быстрее всех с горы скатывался, вспоминаю былой восторг.

— Со шнурком?

— Точно, со шнурком. Там в тазике дырочка была. Я в неё верёвочку продел и таскал тазик за собой. Иду по улице, а он гремит. Блеск!

— Вижу, вижу, — подтверждает Игорь.

— Знаешь, как здорово было! Они на санках фигушки меня догоняли.

— Вижу, опять подтверждает Арепьев.

— В тазике было лучше, чем на санках лететь, — настойчиво доказываю преимущества своего детского транспортного средства.

— Да, да...

— Что ещё мама показывала тебе?

— Одежду, заштопанную кусками.

— Да, мама всё это штопала. У меня вся одежда была — заплатка на заплатке.

— Сахар и масло показала. Ты это очень любил.

— Сахар и подсолнечное масло? — уточняю.

— Нет. Хлеб, сливочное масло, и сверху сахар сыпал.

— Точно. Сахар со сливочным маслом. А если подсолнечное, то с солью. Только редко с сахаром случалось, всё больше с солью.

— Хлеб пропитан маслом, прямо как вода, сахар тает и тает. И книгу показала какую-то, она затрёпанная, затрёпанная... Читали, говорит, одну, других как бы и не было...

— Она и сейчас у меня есть, сохранил.

— Показывала халат свой. Он старый. А другого и не было.

— Очень бедно жили, — напоминаю Игорю. — Получала 40 рублей — и трое детей!

— В комнате жили. В одной комнате все?

— Да. Диваном перегорожена.

— А на другую комнату, говорит, не согласилась. Ей давали большую, но там печное отопление. Печку надо было топить. Когда, говорит, я успею?..

— Точно, так и было.

— Комнату другую давали, много больше. Но там и потолки были плохие. Я, говорит, и не согласилась.

— Ложилась спать ночью. И то, что делала — когда всё это успевала? А ещё печку топить. Конечно, не успевала бы.

— И у неё была корзинка или сетка, там были иголки, нитки...

— Да, было.

— Как лукошко. Говорит, я вот здесь всё хранила.

— Потом скрипку мне купили, но никак я не научился. Подушечку мне подвязывали под подбородок... Пиликал, пиликал, но никак... Душа к этому не лежала. А книги читать любил.

— Вот что на уровне души, может быть. Всё в реальности. Она всё осознаёт и видит. Я просто считываю с неё всё. Помнит, всё знает. Точно всё видит. Это духовное зрение. С другой стороны, они как будто глазами всё видят. Значит, что представлять-то, глазами видят и всё. По-другому всё воспринимается. Значение-то глаза имеют. И душой видят, и глазами. Зрительный образ всё равно видишь, а глаза имеют значение. Уговаривала вас директором стать, а вы всё отмалчивались... Молчали, молчали, молчали...

— Меня понять тоже можно. Ответственность-то какая? А я ещё маленький.

— Что ж ты, сможешь ведь — упрекала вас мама.

— Смог. Сначала одно вытянул издательство, потом другое. Вот в гору-то предприятие тащить долго. А на вершине кто-нибудь ногой пнёт... Всё назад катится, очень быстро, кстати.

— Да, Можаев разговор о каком-то фильме ведёт. Непонятно... Борис Андреевич на героя фильма похож, на Фёдора из фильма. Характер такой же - тёрли его, тёрли, так и не смогли затереть... Сначала в партию не принимали. Потом хотели выгнать его оттуда. Потом люди, которые его травили, приглашали на всякие юбилеи, в друзья напрашивались. Он Говорит: я вообще ни на какую партию внимания не обращал. Приглашали, выгоняли... Меня это вообще не касается.

— Он был очень мудрый человек. И независимый. В рукопашную с этими писателями начальственными по пустякам не сходился, дистанцию держал: здравствуйте, до свидания, да-да, нет-нет — и всё. Не подпускал их к тому, что у него в душе, было, отстранялся от всей их секретариатской мышиной возни — с кем объединиться, на кого напасть, — поясняю Игорю.

— Почему он всё это говорит? Значит, они так же видят физические тела, как мы живого человека? — спрашивает Игорь.

Я молчу, я думаю о коллективном сознании.

Глава 12

Теперь, когда мы заходим в другое пространство, мы мгновенно оказываемся, где хотим. Особенно удобно смотреть с вершины энергомагнитной конструкции в виде треугольника, что возвышается над Северным полюсом Земли. Видны отсюда и нижние уровни. Они ещё не заполнены после недавнего погрома, который мы с Игорем учинили там, спасая Тамару. На нижней площадке, возле огненного кипения планетарного ядра, — три трона. Два из них пусты. Царь Тьмы, похоже, нашёл козлов отпущения. И то верно. Кому-то надо отвечать за наши безобразия. Появляется Андрогин. Мы преклоняем колени. Он велит встать.

— Надо завершить то, что начато, — говорит он. — За троном Мигена есть карман. В нём земля ваша русская. Когда-то давно они её похитили, да не знают, что делать с ней. Надо забрать. Не побоитесь к ним туда идти?

И Бог показал рукой, куда надо было спускаться.

— Легион ваш уже готов, и лев, и орёл. Сам Господь будет следить за вашими переговорами. По закону они должны отдать вам землю. Но если накинутся — а там их много, — то трудно вам придётся. Понимаете?

Игорь вздыхает и машет рукой, как мечом обрубает.

— Чертей бояться — в ад не ходить.

— И то верно, — громовым голосом смеётся Андрогин, и знакомый перстень посверкивает на его руке, когда он подносит её ко рту.

Исчез Андрогин, а вместо него возникло разом всё наше войско, лев и орёл. Обнимаемся с воинами, на всякий случай прощаемся друг с другом. И вниз.

Ошалели нечистые. Миген люто смотрит на нас. Бес немой, которого мы в уровнях прищучили, мычит, на нас рукою, а может, лапой показывает, будто он один такой глазастый. А за тронами — мать моя! — чертей видимо-невидимо. Карабкаются один на другого, скалятся, вот-вот бросятся. Но Миген команду не даёт. У него свои сложные расчёты: о сиюминутном, что между прошлым и будущим, о Создателе и нашей роли в полярности добра и зла.

— Зачем пришли? — спрашивает.

И по всему видно: трудно ему с нами разговаривать, обременительно. То ли как вельможе с холопом, то ли как уголовнику с прокурором.

Игорь молча ставит крест, который предусмотрительно перед походом на восьмом уровне взял.

— Зачем крест притащили? — морщится Миген.

— Сам Господь будет свидетелем, ежели кто преступит черту законов.

— Знаете, какая сила у меня? — начинает заходиться лютостью Царь Тьмы. — Если я махну рукой — от вас ничего не останется.

— Да-да, такой страшный, что сам себя боишься, — подтверждает Игорь.

Оглядываемся. Черти, задыхаясь от злобы, водят своими пятаками свинячьими, вот-вот рванут на нас. И женщина та голая — царица похоти. Тоже, похоже, о ближнем контакте, рукопашном бое мечтает. Ну, что тут скажешь! Говорим, как сердце велит, как душа желает: