Петров Аркадий - Сотворение мира. Том 1. Спаси себя.

— Подожди меня, — сказал прокуратор и вышел на лифостротон.

У дверей дворца шумела толпа, возглавляемая первосвященниками. Пилат поднял руку, и все смолкли вокруг. Взгляд прокуратора был твёрдым и упрямым.

— Вы привели ко мне галилеянина как развращающего народ. И вот я при вас исследовал и не нашёл его виновным в том, в чём вы обвиняете его. Я посылал его к Ироду, и Ирод также не нашёл в нём ничего достойного смерти. Итак, лучше я накажу его и отпущу.

Первосвященники и старейшины первыми закричали:

— Отпусти нам Бараеву! А того, кто называет себя Христом, смерти предай.

И все в возбуждении тоже закричали:

— Не его, Варавву!

— Распни его!

— Да будет распят!

— Варавва — убийца, — возразил прокуратор.

— Пусть, — кричала толпа, — отпусти Варавву.

Пилат резко повернулся к ним спиной и вошёл во дворец. Дверь тут же захлопнули за ним воины, и шум толпы почти стих.

Обвиняемый встретил прокуратора спокойным взглядом.

— Они требуют твоей смерти, — сказал Пилат.

— Я не боюсь смерти. В каждом человеке непрерывно что-то рождается и что-то умирает.

— Значение слов меняется, если речь идёт не о философии, а о распятии на кресте! — возмутился Пилат. — Я слишком скован обычаями, законом и долгом, чтобы поступать, как хочу, а не как должно.

— Поступи как должно, — твёрдо посоветовал Иешуа.

— И тогда у тебя останется только один путь, на Голгофу!

— Все мои пути, куда бы я ни шёл, ведут на Голгофу, — терзаемый разноречивыми побуждениями, пробормотал обвиняемый. — Я знаю, каким тяжким грузом ложится тебе на сердце такое решение, и сочувствую.

— Тяжелее, чем крест, который ждёт тебя там? — спросил Пилат, кивком головы отсылая мысли иудея к гулу толпы за дверью.

Пошатнувшись, обвиняемый сделал шаг назад. Лицо его свела судорога грядущей боли, и из глаз изверглось страдание. Едва совладав с собой, он с горечью ответил:

— Тяжёл не крест, а ноша ненависти и зла. Стиснув зубы от подступившего к горлу бешенства,

прокуратор снова вышел на каменную плиту лифостротона. С брезгливостью оглядел притихшую под взглядом толпу.

— Ещё раз говорю вам, я не нахожу в нём вины, — угрожающим тоном произнес он.

И опять первыми закричали первосвященники:

— Он должен умереть, потому что объявил себя Сыном Божьим!

— Он грозился разрушить Иерусалимский храм и в три дня построить его вновь силой слова своего!

— Мы имеем закон, и по закону нашему он должен умереть!

— Распни, распни его!

И снова захлопнувшаяся за спиной дверь спасла Пилата от криков ненависти.

— Ты слышишь?

— Не мучай себя, сделай, как они требуют, — ответил обвиняемый.

— Ты и вправду обещал разрушить Иерусалимский храм и в три дня силой своего слова воздвигнуть вновь? — взглянул в глаза ему Пилат.

-Да...

— И были свидетели тому?

— Были...

— Несчастный, — произнёс Пилат и отвернулся.

Его сочувствие проявилось слишком очевидно. Иешуа захотелось приободрить прокуратора.

— Я должен победить прошлое зло, не обращая внимания на утраты, и должен показать людям путь, куда им идти, - сказал он. — Какое бы ни было решение, его принял не ты.

— Ну что ж, — согласился Пилат, — я бессилен бороться против них и против тебя одновременно, и пусть приснится тебе в последнем смертном сне, мечтатель, что всё желаемое тобой сбудется.

Хлопнув ладонями, он вызвал стражу.

— Возьмите его и сделайте, как они хотят, — приказал Пилат, вкладывая интонацией в слово "они" какой-то особый, презрительный смысл.

Когда осуждённого привели на Голгофу, то воины подали ему кислого вина, смешанного с наркотическими травами, чтобы облегчить страдания. Но он не захотел пить.

Вскоре всё было приготовлено, воины распяли Иешуа. Это было около полудня. Рядом с ним распяли двух злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону от него. Над головой к кресту прибили дощечку с надписью: "Иисус Назарей Царь Иудейский".

Смутные голоса, доносившиеся издалека, вернули ему чувства. Иешуа не знал, сколько времени прошло с тех пор, когда от боли вонзаемых в тело гвоздей он спрятался во тьму бессознательности. Он почти потерял представление о том, где находился и что должен сделать. Открыв глаза, он увидел холм, покрытый низкорослым кустарником, цепляющимся за расщелины в камне, и небольшую кучку людей, стоявших поодаль за воинской цепью ограждения. Увидев, что сознание вернулось к нему, кто-то закричал:

— Если он царь Израилев, то пусть сойдёт с креста, и мы уверуем в него!..

И ещё один голос подхватил:

— Разрушающий храм и в три дня созидающий, спаси самого себя! Посмотрим!

Они смеялись. Он был для них только падалью, висящей на кресте. У некоторых на лицах застыли гримасы омерзения.

Иешуа судорожно выдохнул и заставил себя вынырнуть со дна мучительной дремотности. Напряженьем воли он пробудил сакральную энергию силы, дремавшую в копчике, и, раскрутив её, словно смерч, вокруг костяного отростка, бросил вверх по позвоночнику в голову, опустил по груди и животу и снова поднял вверх. Пульсация энергии стала нарастать в нём, и в мучительной борьбе с невозможностью выговорить слова с посерелых и обескровленных губ его все-таки отчётливо сорвалось:

— Исполнится!..

Наступившая тишина казалась похожей на молитву. Короткое слово, прозвучавшее на Лысой горе среди испепеляющего зноя, было или кощунством, или пророчеством. Город Иерусалим лежал неподалеку, и все взоры машинально обратились в сторону храма, плоскую крышу которого окружало сияние от множества золотых спиц, размещенных на ней. Он являл собой величие и нерушимость.

— Богохульник!

— Даже на кресте упорствует! — раздались возмущенные голоса.

— Надо побить его камнями!

Иешуа заставил себя забыть о толпе и сосредоточиться. Коротким импульсом он послал тепловую волну по телу, следя, как она перетекает вдоль спины к омертвелым конечностям, преодолевая онемелость приближающегося безмолвия. Он шевельнул пальцами, которые плохо сгибались от боли, и усилием воли отринул от себя зловоние смерти.

Тишина, полная боли и напряжения, установилась вокруг. Заметив, что жизнь, вопреки отнятым у неё возможностям, явственно возвращается к полутрупу на кресте, затихли и проклинавшие его.

Смутная улыбка тронула губы распятого, и тут же лицо его застыло в мрачном ожидании. Глаза вдруг стали сверхъестественно тёмными, как два сгустка ночи. От напряжения вздулись вены. Он кусал губы, словно внешняя боль могла подавить другую, внутреннюю, или, по крайней мере, держать её под контролем. Из кожи сочилась слизь гноя от укусов слепней и стекала по щекам. Это отвлекло, и он всё ещё не мог достичь необходимой ему концентрации. Тем не менее, что-то изменилось окрест. Неожиданно поднялся ветер и швырнул пылью на стоящих возле креста людей.

Нужно было сосредоточиться на блиставшей золотом крыше Иерусалимского храма. Взгляд Иешуа достиг предельного напряжения. И он увидел, как на крышу храма упал поток света. Мост между внешним и внутренним миром, через который он мог воздействовать на космические силы природы, установился. Великие стихии вечности готовы были отозваться на малейшее движение его воли. И он направил всю ментальную энергию на обозначение своего желания.

Новый порыв ветра ударил по Лысой горе, и напор его становился всё более ощутимым. Люди вокруг стали беспокойно озираться, не понимая причины вдруг начавшегося ненастья. И только распятый на кресте, над головой которого было обозначено "Царь Иудейский", казался вновь полным прежних сил. Его глаза горели яростной сосредоточенностью и были устремлены па крышу Иерусалимского храма.

Высокий шипящий звук наполнил пространство и, будто усиленный напряжением его воли, перерос в рёв надвигающейся бури. Мощь стихии ударила по распятому, выбив воздух из лёгких, но он всё же сумел прохрипеть в кучку людей, закрывающих одеждами свои головы:

— Исполнится!..

Его хриплый голос, клокотавший глубоко в груди, донёсся до стоявших у креста, однако никто из них не взметнул руки в страстном благословении.

Пульсация энергии стала нарастать в нём, и Иешуа снова сосредоточил свой взгляд на крыше храма. Над горой и городом собирались грозовые облака, и из клокочущей тьмы внезапно вырвался огненный меч молнии.

Люди закричали и в испуге бросились прочь. Только воины и стражи, напялив на головы плащи, остались на посту, верные приказу. Чёрные, клокочущие яростными звуками стихийной мощи тучи уже сформировались в вышине, и гроза разразилась в полную силу. Ветер в горах опрокидывал деревья, неумолимо вытеснял и закидывал грязью солнечный свет. На город Иерусалим из отверстого неба с такой яростью хлынул дождь, будто начинался второй библейский потоп. Всё погрузилось в хаос бури.

Ливень обрушился на холм с тремя крестами на вершине. Казалось, небо хочет исхлестать землю могучими дождевыми бичами за зло, совершённое в этот день на горе, названной Голгофой, что означало: гора-череп. Земля отказывалась принять влагу, и та потоками срывалась вниз, к городу, на который с новой и новой силой бросался ветер.

— Исполнится! — прохрипел сквозь сомкнутые зубы распятый на кресте, и голос его отчётливо разнёсся сквозь завывание ветра и рёв грозы. Какая-то тень вырвалась из грозы и, борясь с ветром, заслонила собой крышу храма. Но Иешуа был так сосредоточен на управлении происходящим и настолько увлечён осуществлением своей мечты, что не заметил произошедшей перемены. В это время один из солдат, преодолевая сопротивление ветра, подошёл к нему вплотную. Остриё его копья поднялось, нацелилось в сердце распятого, и, разрывая плоть, железо наконечника рывком вдавилось между рёбер.

— Благодари прокуратора, — услышал он последнее.

Эти последовательные сюжеты из жизни Христа — в чём-то похожие, а в чём-то и отличающиеся от известных евангельских текстов — вносили определённую нестабильность в устоявшиеся представления о жизни. Я, конечно же, понимал, что каждое подобное событие вызывало некую трансформацию мироощущения и, более того, меняло сами основы моей жизни. Ведь я стал внимательным к тому, что прежде находилось вне круга моих интересов. Это было похоже на то, что, увлёкшись сюжетом чужой судьбы, вы вдруг сначала как бы сопереживаете главному персонажу, а потом начинаете участвовать в событиях вместе с ним, поправляя по ходу действия некоторые сцены и меняя сценарный план. Но — только похоже. Потому что на самом деле наблюдаемое мной не являлось чем-то отстранённым от меня или развивающимся как бы само по себе. Мне почему-то казалось, что сюжеты являются как бы последовательно активизированными слоями моего собственного сознания, транслирующими определённую историческую информацию в структуры мозга, где осуществляется её раскодировка.