Петров Аркадий - Сотворение мира. Том 1. Спаси себя.

Опомнившиеся от страха воины выхватили оружие и уже приближались к Петру, когда раздался голос:

— Опустите ваше оружие, вложите меч в ножны, ибо все взявшие меч от меча и погибнут. Я должен испить чашу, которая предназначена мне.

Тяжело вздохнув, Петр повиновался и отступил в толпу учеников и апостолов. Успокоились и воины. Вцепившись в верёвку, они поволокли пленника на суд синедриона.

У первосвященника Каиафы в ту ночь собрались многие члены синедриона. Пришли также старейшины и книжники иудейские. Воины храма ввели преступника, обвиняемого в осквернении святости религии, изложенной в Талмуде. Его поставили посреди зала и зажгли рядом две свечи, чтобы все видели бесстыдное лицо и лживые уста хулителя.

Каиафа повернулся к преступнику и направил на него взгляд — пронизывающий и неумолимый.

— Ты ли тот человек, которого называют Мессией, Сыном Божьим?

Мощные стены зала, которые горделиво несли ношу справедливости и законности, грозным эхом отозвались на слова первосвященника.

Иешуа улыбнулся:

— Да, так.

Тишина в зале взорвалась ропотом возмущения.

— Богохульник!

— Лжец!

— Безумный!

— Сын дьявола!

В голосах вибрировал ужас, по Иешуа знал, что их страх притворен и неискренен. Он окинул взглядом окружавших его людей. В глазах у них было равнодушие, а губы искривлялись презрением и отвращением.

— На что нам ещё свидетели? Вы сами теперь слышали его богохульство. Как вам, кажется? — снова зазвучал теперь уже насмешливый голос Каиафы.

И одобрительно отозвались другие голоса, отражённые от стен:

— Смерть ему...

— Повинен смерти...

— Смерть...

Все, как и раньше. Как в провидческом видении у родника. Эти знакомые голоса, направляющие на Голгофу бессмертия.

Грядущие муки Иешуа росли, множились в нём, и вместе с ними росла, множилась и пульсировала сила, которой уже было достаточно, чтобы обрушить на сидящих в доме каменную плиту крыши.

Чудо, нужно явить чудо, чтобы все поверили в его божественность, но... Иешуа сдержал всплеснувшую в нём волну раздражения. Здесь люди. Они погибнут. Сегодня они ужасны, но завтра могут стать своей противоположностью. И можно ли исправить всё чудом?

Волосы, мокрые от пота, липли к глазам. Он поднял связанные руки и поправил упавшую прядь. Это простое движение окончательно успокоило его.

— А ещё говорят, ты утверждал, что можешь разрушить храм Божий и в три дня воздвигнуть его вновь? — снова возвысился над шумом голос.

— Ну что же ты молчишь? Может быть, тебе мало трёх дней, чтобы воздвигнуть храм? Ты скажи, мы поймём, — с холодной презрительностью гремел голос Каиафы.

Он мог совершить чудо за три дня. Он смог сочинённую в Египте, на острове Филэ, мистерию перенести с подмостков сцены в жизнь. Он разыгрывал её на улицах и площадях настоящих городов в обетованной земле, с небом, горами, озёрами и деревьями вместо сцены, с настоящей толпой и подлинными эмоциями любви, злобы и ненависти, с реальными гвоздями и истинным страданием.

Но в сценарии была ошибка, которую следовало исправить. И он хотел это сделать. Однако все актеры трагедии слишком хорошо знали свои роли и не обращали внимания на импровизации главного действующего лица.

— Он не желает удостоить нас ответом. Мы ничтожная пыль у ног божества! — насмехался Каиафа.

Иешуа отвлёкся от своих горьких раздумий и поднял на первосвященника взгляд.

— Пылинка подобна Вселенной, и всё подобно Божеству. Что вверху, то и внизу, — смиренно ответил он.

— Вы слышали! — вскричал Каиафа.

— Он богохульствует...

— Пыль сравнил с Богом...

- Повинен смерти, — вновь зазвучали голоса.

— Ты сам вынес себе приговор, несчастный, — подтвердил то, что произносили вокруг, Каиафа. И голос его на этот раз был сдавленным и приглушённым.

Рано утром, в ту же пятницу, первосвященники и начальники иудейские привели связанного преступника на суд

к Пилату, чтобы он утвердил вынесенный синедрионом приговор.

Пилат вышел к ним на лифостротон и, увидев членов синедриона, спросил их:

— В чём вы обвиняете этого человека?

— Он развращает народ, запрещает давать подать кесарю и называет себя Христом царём, — отвечали ему.

— Ты царь Иудейский? — спросил Пилат, с любопытством разглядывая стоявшего перед ним. Кроткий, в изорванной одежде, с кровоподтёками на лице, осуждённый не производил впечатления злодея и преступника.

— Зачем мне быть царём этой страны? — вопросом на вопрос ответил Иешуа.

Пилат пристально посмотрел ему в глаза, будто мог одним взглядом постичь столетия бесплодных страданий, наполнивших их болью мудрости.

— Но они утверждают. Значит, ты произносил какие-то слова, из которых они заключили такое?

— Слова, которые в одном месте понимают так, в другом — понимают иначе, тебе ли не знать?

Пилат уловил эхо насмешки в его голосе и молниеносно парировал:

— Яне нуждаюсь в твоём осуждении, бойся моего...

— Власть опасна. Владение ею затмевает взор и отвращает от мудрости. Использующий власть против других сам себе становится злейшим врагом, — с горечью сочувствия ответил Иешуа.

Пилат изучающе глядел на него.

— Ты слишком образован, и твой ум слишком изощрён для простого проповедника. Кто ты? — спросил он, и по лицу его пробежала капля пота. Это ничтожное событие вызвало досаду прокуратора: Зачем в жаркий день он стоит здесь, на лифостротоне? Что ему до человека, говорящего умные слова, которые тут же обращаются в глупость, и упорствующего в нежелании развеять неправдоподобные обвинения?

— Итак, ты царь? — спросил Пилат.

— Царь, — равнодушно подтвердил Иешуа. — Но царство моё не от мира сего.

— Мечтатель, — сквозь зубы процедил прокуратор.

— Вы слышали, что говорит этот богохульник, этот ничтожный галилеянин? — шелестел шёпот в толпе.

~ Так он галилеянин? — обрадовался Пилат. — Зачем же вы привели его сюда? Судить его —- дело галилейского царя Ирода Антипы.

Повернувшись, прокуратор решительно направился через расступившихся воинов к дверям, довольный, что так ловко отделался от неприятного дела.

В печальной задумчивости Понтий Пилат вернулся во дворец. Уличная жара, досаждавшая ему на лифостротоне, мгновенно отступила. Здесь было свежо и прохладно. Пилат сел в кресло, стоящее на мозаичном полу у фонтана, небрежным жестом руки отпустил слуг и воинов. Охлаждённый водой воздух воспринимался как блаженство, и прокуратор задремал, наслаждаясь чудесными ощущениями.

Ему снился Рим и Клавдия Прокула — внучка императора Августа и падчерица Тиберия. Ради неё отказался Пилат от своего великого призвания, от своей страстной мечты, во имя которой он, всадник и сын командующего легионом, стал актёром, чтобы не в жизни, а на сцене побеждать, как Орест, погибать, как Ксеркс, страдать, как Прометей.

Однажды Клавдия увидела его игру, и ею овладела неодолимая страсть. Она, ученица великого Сенеки, не могла остаться равнодушной к таланту красивого юноши и, подчиняясь мгновенно вспыхнувшему в ней чувству, приказала своим рабам вынести её на амфитеатр. Голосом, полным неподдельного волнения, она выкрикнула Пилату в лицо: "Клянусь тебе всеми богами всегда быть твоей сладчайшей возлюбленной, хотя бы это заставило меня порвать со всем миром, ибо только смерть может разлучить нас".

Такая готовность к самопожертвованию требовала ответной жертвы. Пилат оставил театральные подмостки и женился на Клавдии. Тиберий назначил его прокуратором Иудеи и позволил ему, преклоняясь перед столь сильными проявлениями любви, вопреки обычаям взять с собой на службу жену.

Теперь Клавдия постоянно была с ним, наполняя его жизнь чистой негой прекраснейших дней. Высокая, стройная, гибкая, она снилась ему в легких прозрачных одеждах на ложе любви. Её прекрасное лицо склонялось над ним, и тёмная волна волос пробегала по его обнажённому телу, вызывая дрожь страсти и желания.

Чей-то легкий кашель внезапно прогнал приятное видение. Прокуратор открыл глаза. Его секретарь стоял неподалёку с виноватым выражением лица.

— Чего тебе? — спросил Пилат.

— Они привели его обратно.

— Кого?

— Который называет себя царём... Прокуратор усмехнулся:

— И к чему его приговорил Ирод?

— Он признал его невиновным и, облачив в чистые одежды, отослал к вам, — ответил секретарь.

— Так пусть отпустят, если он невиновен, — взъярился прокуратор, встав из кресла. ~ Зачем опять приволокли иудея сюда?

— Первосвященники упорствуют и требуют подтверждения их приговора.

— Кровожадные ублюдки! Зачем им смерть смешного мечтателя?

— Старейшины считают его наиболее опасным из всех достойных смерти, — бесстрастно ответил секретарь. — Они собрали большую толпу у дворца. И ещё, говорят, повесился один из учеников галилеянина, по имени Иуда Искариот. Он бросил деньги, полученные за предательство, под ноги первосвященнику Каиафе и шёл по улице, бормоча: "Нет чуда, нет чуда".

— Пусть приведут обвиняемого, — приказал прокуратор.

Раздражённый тем, что его оторвали от созерцания прекрасного сна, он наполнялся глухой ненавистью к первосвященникам и к их необъяснимому упорству.

В зал втолкнули преступника. Он действительно был одет в белые одежды невинности, но руки пленника по-прежнему стягивала верёвка.

— Оставьте нас, — велел прокуратор.

Пилат был слишком огорчён своим бессилием избавиться от неприятного дела, чтобы скрывать это. Он поморщился, словно его терзала мука, и поинтересовался, когда все ушли:

— Почему они тебя ненавидят?

— Потому что, пока я жив, я мешаю им быть божками в городе, — сказал Иешуа. Голос его был ровным, как шум горного ручья.

— Ты хочешь отдать свою жизнь, чтобы привести к истине скотов, требующих на улице твоей смерти, желающих твоей погибели? — изумился Пилат. — Как же ты их хочешь вести?

— От надежды к мечте, от мечты к истине, — ответил Иешуа, и на его губах обозначилась слабая полуулыбка.

— Этих людей, слепленных из мерзостей и наивной веры? — с горечью в голосе воскликнул Пилат. — Закрой глаза, мечтатель, и не открывай их, пока не прозреешь. Один их твоих учеников уже повесился. Его зовут Иуда.

Иешуа вздрогнул, и слезинка сорвалась у него из-под века.

— Свет уйдёт к свету, а тьма к тьме, — прошептал он и посмотрел на прокуратора так, будто произносимые им слова означали нечто другое, а не то, что он хотел ими выразить.

— Ты сам знаешь, сколько в них грязи, противоречий, непостоянства, — настаивал прокуратор.

— Да, я знаю, — согласился обвиняемый, не избегая пронзительного взгляда. — Но это не их вина. В них звучит слишком много голосов этого мира, чтобы они могли без посторонней помощи слиться в единый согласный хор.