Петров Аркадий - Сотворение мира. Том 1. Спаси себя.

— Ну, мы, кажется, оба здесь за что-то расплачиваемся, - вяло намекаю на наше лежачее положение.

— Оба, — соглашается Борис. — Но "картинки" почему-то показывают сейчас тебе. Давай разберёмся. Ты зачем согласился возглавить "Худлит"?

— Да я всю жизнь как пожарник, — пытаюсь отшутиться. — Где что горит, где что валится — там Петров. Я вообще не умею спокойно жить. Вот ты позвал бы сейчас меня к себе на работу, пообещал бы зарплату раз в десять больше, чем в "Худлите", - я не пошёл бы. У тебя своих орлов вдосталь, я тебе не очень-то нужен. А тут я обещал Можаеву спасти издательство — и спасу.

- Прекрати молоть вздор, - осаживает Борис. - Ты вдумайся в то, что тебе показывают. Дорогу Христа! А почему? Ты что, не понимаешь, куда тебя ведут? Ведь кто-то ваше издательство специально разоряет. Сидят умненькие ребята в очках и чертят схемы, как подешевле лакомое государственное предприятие к рукам прибрать. У них по "Худлиту" уже почти всё получалось, а тут ты нарисовался — светлый рыцарь с благими намерениями. Чудо ещё, что тебе в подъезде башку не проломили. Ведь там же большие бабки пляшут. Ты проанализируй: сначала уводят предприятие в отрицательную рентабельность, потом всё его техническое обеспечение сваливают в некое малое предприятие, вместе с которым техника бесследно исчезает. Потом сажают по всем этажам какую-то Всемирную книжную лигу, а под её названием скрывается почему-то не книжное предприятие, а печально известный всей Москве ресторан "Холь-стен". И ему передают все права по управлению недвижимостью "Худлита". Осталось только официально объявить издательство банкротом. Причём нового хозяина искать не надо. Он уже на месте.

- Может, они ещё Кремль захотят приватизировать? - внутренне ожесточаюсь я и с упрёком смотрю на собеседника.

Из его карих, по-восточному выразительных глаз выплёскиваются водопады смеха.

Его давно уже приватизировали и поделили, вместе со всеми, кто в нём есть. И тебя на делёжку не позвали. А то начнёшь не вовремя про совесть что-нибудь талдычить.

Вот я и постараюсь, чтобы этого не случилось с "Худлитом" А почему в больнице лежишь? — совершенно неожиданным "ударом" логики Борис сбивает меня с пьедестала, на который я стараюсь вскарабкаться.

Ну, а это здесь при чём? — пытаюсь отбиться дежурным поверхностным сомнением.

Ну, брат, — смеётся Орлов, — я же тебе намекал. Чем соответствовать будешь? Пошёл спасать "Худлит"? А что у тебя есть как у спасателя — деньги немереные, связи правительственные? Сам говоришь: на должность поставили, а Министерство денег не дало, хотя бы долги аннулировать. Пени начнут расти, штрафы. Это же не сотни рублей, не тысячи, а миллиарды. Потом электричество отключат, воду, отоплениеие, телефон.

Уже отключили.

Ну вот, — обрадовался почему-то Орлов. — А ты спрашиваешь, за что в больнице лежишь. Потому что нечем больше за неправильное судьбоносное решение расплатиться, только здоровьем. Потому тебе и крутят в башке фильм про Христа, что ты сейчас жертва, тобой искупают чужие грехи. Понимаешь? Законы Космоса очень жёстки — за всё надо платить. И ты, главное, сам согласился. Тебе предложили, а ты не отказался. Славы захотел? Вот теперь и хлебай её через капельницу сколько влезет.

В том, что говорил Борис, было что-то жестокое, но отрезвляющее, заставляющее серьёзно задуматься над тем, что происходило. И увидеть это как бы в другом ракурсе — с позиции не романтического героя, а, напротив, трезво мыслящего человека, понимающего, что каждое решение должно строго соответствовать возможностям человека, какими бы они ни были — духовными или прагматическими.

И параллельно этим размышлениям во мне со всё большей и большей отчётливостью развивался какой-то новый сюжет — не то моей, не то чужой жизни. И теперь того, кто шёл из прошлого ко мне в настоящее, звали Иешуа.

Песок, проклятый песок. Он рождался где-то на окраинах каменистого плато пустыни в бесчисленных маленьких вулканах, вызванных жаром солнца. Потом выплески ветра, разогнавшись в горных ущельях, подхватывали пригоршни каменистых осколков и несли их на своих ладонях, словно рои диких пчёл. Если на пути этих властителей пустыни встречалось животное или человек, они жалили его так же безжалостно, как настоящие дикие пчёлы. Одно спасение от песка — укутаться в куфи, что и сделал Иешуа под презрительным взглядом Иоанна.

Карие, зорко рассматривающие всё вокруг глаза Иоанна мгновенно окружили глубокие, кривые морщины. Они придали его лицу зловещий, диковатый вид из-за того, что глаза были по краям подёрнуты болезненной, белёсой пеленой. Кожа век воспалилась и вспухла, по взгляд, прожигавший своим огнём застилавшую его скверну, достиг души Иешуа. И он, догадавшись, кому было адресовано презрение Иоанна, зябко поёжился.

Иоанн, уловив душевное состояние пришельца, окружённого жалкой кучкой учеников, двинулся в его сторону широкими, размашистыми шагами. Лицо пророка, по которому были рассеяны гнойные кратеры, затянутые маслянистыми плёнками, посуровело. Грязная клочковатая борода, искрящаяся сединой, вздрогнула.

— Ты хочешь защитить себя платком от ниспосланного Господом? — спросил он, цепко вонзившись взглядом в небольшую щель для глаз, оставленную пришельцем.

Маленькая, тщедушная фигурка проповедника из Назарета казалась ему жалкой, смешной.

— Встань на колени!

Слова Иоанна звучали с агрессивной напористостью. Тупая простота веления всколыхнула толпу паломников, окруживших их, заставила её придвинуться и сомкнуться.

Иешуа попытался заговорить, но Иоанн снова крикнул с истерическим призвуком в голосе: — Пади на колени! В глазах пророка теперь застыл дикий страх и ненависть.

Иешуа догадался о мыслях Иоанна, и это было неприятное открытие. Он уловил, какая опасность таилась в обманчивой тишине, и его сотрясли гнев и необходимость обуздать его.

Он вздохнул и поморщился под платком. Невыносимый запах от гнилых зубов, донёсшийся до него, ухудшил и без того нерадостное настроение. Он не ожидал, что знаменитый Иоанн Креститель окажется таким жёлчным и язвительным аскетом, умертвившим в себе человеческое.

Почему ты уверен в том, что пыль ниспослана Господом? — принимая вызов, глухо отозвался он из-под куфи.

Иоанн на мгновение растерялся, встретив такое непокорство в человеке, который шёл к нему как к учителю.

Теперь уже он оглянулся на застывших в ожесточённом внимании людей и, не найдя сразу что ответить, уселся на камень напротив Иешуа.

— А кем же ещё? Дьяволом? — с прежней язвительной насмешливостью полюбопытствовал отшельник, переложив свой посох на колени, будто готов был вскочить с Камня, на котором сидел, и уйти прочь от неинтересного

собеседника.

— Не думаю, что кто-либо из них озабочен такими малостями, — спокойно заметил назаретянин.

По губам Иешуа скользнула мучительная, извиняющаяся улыбка, которую, впрочем, никто из паломников не заметил из-за надвинутого на его лицо платка.

Я слышал, ты проповедуешь именем Господа, но не снимаешь крещением с людей их грехи? — мрачно спросил Иоанн.

Он почесал под мышкой, и застоявшейся вонью пахнуло из-под старых, ветхих одежд его из верблюжьей шерсти.

— Мы должны учить, благовествовать, — возразил Иешуа.

Стоявшие вокруг люди стали переглядываться, слова одобрения прозвучали среди них.

— Порождения ехидны! Кто внушил вам бежать от будущего гнева? — крикнул в толпу Иоанн.

Ропот ужаса всплеснулся в толпе. Иешуа сдёрнул с лица платок, и все увидели, что он оставался неуязвимо спокойным. Лишь глаза его потемнели.

— Водой очищались язычники в Евфрате и в Ниле. Они тоже верили, что внешней обрядностью спасают себя и открывают врата небесные, хотя поклонялись другим богам.

В толпе снова зашептались, пытаясь понять сказанное и оценить, кто из сошедшихся в поединке проповедников ближе к истине.

— Ересь сочится с уст твоих! — неистово выкрикнул Креститель.

— Не суди, и не судим, будешь, — отразил угрозу назаретянин.

— Ты и твои ученики, - вы молитесь Богу молитвами, которые сами сочинили. Возможно ли это? - снова напал Иоанн.

Стоявший в толпе фарисей с привязанной ко лбу кожаной квадратной коробочкой, филактерией, закатил глаза и испуганно охнул. Его левая рука, к которой была привязана такая же коробочка с заключённой в ней молитвой, обличающе поднялась вверх.

— Не богохульствуйте! — вскрикнул он.

Коричневое, как кора старого дуба, изрезанное морщинами лицо Иоанна Крестителя обернулось в сторону фарисея. Его ноздри хищно вздрогнули, втягивая ветер и пыль.

Порождения ехидны, я крещу вас водой в покаянии. Идущий за мной будет крестить вас Духом Святым и огнём! закричал он с угрозой в голосе, но яростный взгляду сопровождавший слова, был выразительнее сказанного. —

лопата в его руке, и он очистит гумно своё, и соберёт пшеницу свою в житницу, а солому сожжёт огнём.

— Люди не солома, — грустно возразил Иешуа.

Шелест одобрения пробежал по толпе. Ученики Иоанна растерянно переглянулись, видя, что симпатии собравшихся склоняются на сторону назаретянина.

— Бог Израиля свидетель — жалость непозволительна для тех, кто служит Всевышнему и проповедует именем Его. Он штормовой океан и спасительный плот на /розных волнах. Вулкан, источающий лаву, и незыблемый остров спасения в огне, пожирающем жизнь. Ты должен верить, и только верить, а не рассуждать. Вера двигает горами. Ты же служишь не небесному, а человеческому.

Обвинение, которое Иешуа боялся услышать, было произнесено. И вновь толпа вокруг заколыхалась, зашумела, обсуждая сказанное.

— Это не так, — попытался защитить себя Иешуа. Но его невнятные слова ничего не исправили. Вознесённому к небесам обвинению такой протест был безразличен.

Возмущение, которое постоянно нарастало в Иешуа под напором преднамеренного раздражения Иоанна, наконец, прорвалось встречным обвинением.

~ Вера двигает горами, но не твоя. Твоя лишь нагромождает горы! — засвидетельствовал назаретянин, и тут же лицо его исказилось страданием, поскольку он был вынужден выкрикнуть эти слова осуждения и защиты.

Иоанн побледнел от гнева. Грязная тряпка, покрывавшая его голову, затмила лицо, и из тени жутковато сверкали едва угадываемые глаза.

— Если хочешь меня ненавидеть — ненавидь, — согласился назаретянин, — но не уклоняйся от вопросов.

— Всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь, — с фанатическим убеждением закричал Креститель. Сложив руку козырьком, Иоанн приложил её к глазам, вглядываясь в того, кто осмелился перечить ему.

— Он Отец наш, мы Его дети, — снова раздался голос несогласия. — Как может отец поднять секиру на детей своих?

— Господь из камней может воздвигнуть детей Себе, — насмешничал Иоанн.

— Ты хочешь обличить Бога в том, что Он сотворил что-то негодное, требующее переделки?.. — с не менее язвительной насмешкой укорил назаретянин, и было видно, что на этот раз Иоанн растерялся и не нашёлся, что ответить неведомо, зачем явившемуся к нему сопернику. Глаза его вдруг стали неподвижными и сонными. Он поднялся с камня и быстро, ничего не возразив, отошёл прочь, к пологу, который был, растянут невдалеке на тонких, изгибающихся под ветром прутьях. Он лёг на землю, и кусок полосатой ткани — старой и уже иссечённой песком до дыр — скрыл его от толпы.