Петров Аркадий - Сотворение мира. Том 1. Спаси себя.

Как всякий настоящий художник, Борис Андреевич понимал, что его путь — это путь на Голгофу. Может быть, не такой исторически значимый и не так отрепетированный властью, как путь Солженицына (которого он в своё время защищал), но субъективно не менее тернистый. В отличие от сурового, постоянно осознающего своё историческое значение Александра Исаевича, Можаев нёс свой крест весело, посматривая лукаво на погоняющих его партийных функционеров. Как и многие его современники, он с болью чувствовал презрение государства к личности, прекрасно понимал, что для державного чиновника человек не высшая ценность мироздания, а всего лишь кирпичик в строительстве миражей. Система, нагло и беспардонно вторгаясь в наши души, не могла, однако, взять в толк, что главная угроза ей исходит именно от внешне податливых, но бережно хранящих внутренний стержень русского характера мужиков и баб, о которых так тепло рассказал Можаев.

Он писал о том, что ничего нового нельзя построить на крови, через преступление, насилием. Он звал к согласию в духовной жизни. И с горечью видел, как в последние годы вместо старой системы создается новая — такая же бездушная, с тем же державным безразличием к человеку. Но уже написаны те его романы, повести и рассказы, которые каждому читателю, растерявшемуся в разрушительных процессах российского бытия, подскажут, зачем жить и как жить.Разве мог я отказать Борису Андреевичу? Да и доверие такого человека, высокая оценка им той динамичной жизни, которой жило издательство "Культура", — весьма льстило. Так возникло согласие.

Комитет по печати, Союз писателей провели конкурс на замещение должности директора "Худлита". Я его выиграл. Что ж, директор есть, мероприятие проведено, галочка поставлена — и о проблемах издательства все сразу забыли. Я уверен, что такого не случилось бы, будь здоров Можаев. Но он уже тяжело болел. В январе я был утверждён в должности, а второго марта Борис Андреевич ушёл из жизни.

Может, вдруг наступившее ощущение беспризорности и форсировало мою болезнь? Я тогда, несмотря на вполне солидный возраст, ещё многого не знал и не понимал. Что жизнь, что смерть? Перед гробом наставника, старшего друга я пообещал сделать всё возможное, чтобы "Худлит" не погиб. И вот прошло три месяца, проблемы только начали раскручиваться, а обе мои-почки отказываются нормально работать, одну из них, левую, врачи предлагают удалить. Чувство безнадёжности, отчаяния, невозможности своей волей переломить ситуацию не покидало меня.

В один из таких нерадостных дней во мне словно щёлкнул какой-то переключатель. Я вдруг стал отчётливо видеть события столь отдалённые, относящиеся вообще не к нашей эпохе, но столь точно соотнесённые по смыслу с нашим временем, с моей личной ситуацией, что вряд ли это могло быть случайностью.

Нет, это были не сны, а именно видения. Причём яркость изображения настолько превосходила возможности обычного зрения, что уже это само по себе вызывало потрясение. Забыв про болезнь, я стал лихорадочно записывать всё, что показывал моему сознанию странный экран моего внутреннего видения.

Через год-два эти записи сложились в роман "Эльдибор" (М., "Библиосфера", 1999). Для рядового читателя это фантастика, то, что на Западе называют "фэнтэзи", то есть не объяснение или предсказание каких-либо научно-технических новшеств, как у Жюля Верна, а нравоучительная сказка, как у Рэя Бредбери, например. Но я-то эту "сказку" видел воочию! Невозможно, чтобы столь ярким было воображение, оно всё-таки больше мыслительный, нежели чувственный процесс. В общем-то, каждый желающий может прочесть эту книгу. Но последовавшие события столь тесно переплелись с тем, что открылось мне во время работы над "Эльдибором", что я вдруг понял: мои видения - часть моей реальной жизни. Я не должен был дополнять их вымыслом, насильно соединять с фантазией прорвавшееся из духовного мира откровение. Ведь оно неотъемлемая часть моего реального существования, моей судьбы. Я просто не имел права отдавать мои видения вымышленным героям, фантомам виртуальной реальности.

Всё началось во время сна. Мне показалось, что какая-то неведомая сила вдруг выдернула меня из себя и швырнула во тьму. И тьма подхватила, закружила и понесла не то вниз, не то вверх по спирали, всё быстрее и быстрее, пока вдруг не выкинула на твёрдую каменистую почву.

С трудом поднялся, усилием воли смиряя пронзившую тело боль, и огляделся. Место, куда меня выбросило неведомой силой, было пронизано зыбким, как в хрустальном шаре, светом. Я не мог видеть ничего вокруг из-за клубящихся, подвижных комьев тумана, которые колыхались внизу, под ногами, и сбоку, и всюду, куда я пытался смотреть. Нетерпение и досада одновременно овладели мной. И хотя эти ощущения не успели оформиться в мысль, их словно вырвало вовне и направило туда, куда был устремлён взгляд. Многократно усиленные каким-то сопряжённым с ними и внезапно обретённым могуществом, они ударили в туман упругой, физически ощутимой волной, и туман впереди отозвался, пришёл в движение и стал таять. Я едва успел отпрянуть, опалённый жаром бесконечного пламени. Всё пространство было заполнено огнём, который вздымался и падал оранжевым туманом в алом свете, вскидывая похожие на плюмажи снопы искр. Мерцая, и тая, и вновь возрождаясь в извивах и выплесках плазмы, колебания пламенных языков рождали тонические вибрации, сливавшиеся в музыку огненных узоров.

Всё впереди было соткано из звука и цвета, яростного, как изливы огненных рек при извержении, и тонкого, как паутинка в осеннец лесу. Голубое, зелёное, жёлтое, коричневое и розовое — всё играло, переливалось, трепетало, перемежаясь ослепительными вспышками и чёрными проблесками лавового поля.

Это была музыка Бытия, которая выгибала в танце самовыражения плоть мироздания. Звуки взлетали на языках пламени и падали вниз, сливаясь в падениях и взлётах то в тихий ропот миллиардов не ведающих цели своего рождения огненных существ, то в грозный рёв взбешённой плазмы, то в грустную песню созвездий, перекликающихся на распятиях пространств и времён.

Человек, который был Я и не Я одновременно и которого лучше называть "он", отступил на шаг и едва устоял на расстоянии вытянутой руки от края гигантского волчка смерча. В его утробе слышались какие-то всхлипы и голоса, мелькали неясные силуэты, обломки уничтожаемой реальности, глыбы льда, толщи воды. Хлестали разряды молний, пронизывая тьму и на мгновение, заглушая рёв разверстой бездны.

Казалось, что мир кончился, что его больше не было. Осталось лишь то, что лежало посреди безвестного и неведомого, — освобождённое безумие по имени Хаос.

Он осторожно попятился, и бездну затянул туман. Снова открылась однообразная, покрытая мелким камнем поверхность. Она простиралась настолько далеко, насколько могли видеть в этом мире глаза, то есть почти в бесконечность. Каким-то неясным чувством он угадал, что если бы всё-таки решился идти по этим камням наперекор представшей ему картине, сквозь неровный сумеречный свет, то ему не хватило бы вечности достигнуть края унылого однообразия, потому что именно из вечности и бесконечности было сотворено каменистое плато.

Он повернулся. Туман сзади ещё не рассеялся, а только отступил немного, обнажая те же неровные камни и равнину. Ужас оказаться среди однообразной бесконечности пересилил страх и принудил броситься в отступающие клубящиеся волны, пока они вновь не охватили его со всех сторон.

Теперь он понял: надо быть осторожным, этот мир слишком отзывчив на любое движение его души, любое желание, на все силы, таящиеся в глубинах его сущности. Туман был опасен. В любое мгновение он мог подвести под ноги бездонную пропасть или зыбь болота. Но в нём оставалась возможность выбора, которого бы не было, если бы он исчез. Человек, в которого переместилось моё Я, знал это почти наверняка, поскольку не раз оказывался на плато прежде, так как именно это место и было началом его пути, конца которого он не ведал.

Нащупывая ногой почву, он осторожно тронулся вперёд, хотя бессмысленно стараться угадать направление в том, что окружало его. Пространство и время в этом мире имели иные свойства, которые невозможно было определять привычными геометрическими и физическими понятиями. Здесь вперёд — значит пройти по невидимым, скрученным в спиралевидные тугие жгуты координатам времени в какую-то иную реальность, куда его каждый раз безотчётно влекло.

Он не торопился, нащупывал путь ногой, прежде чем перенести не неё тяжесть тела, а потому едва продвигался. Но дальность передвижения не заботила странника. Каким-то глубинным, изначальным знанием, которое здесь, в межмировом пространстве, всё-таки можно было обозначить словом "интуиция", он понимал, что в его передвижении определяющим было не расстояние, а направление. Один неверный шаг — и он пропал бы в нескончаемых пространствах Вселенной. И потому, прежде чем сделать этот шаг, надо было вслушаться в пронизывающие его мозг шумы и звуки и, доверившись призыву одних, отринуть другие.

Один раз под ногой что-то шевельнулось, ожило и стало выдираться с глухим рёвом из камня. Он не знал, что это было. Угадывал только его зловещую громадность. Но испугаться и отступить было бы так же опасно, как и двинуться безрассудно вперёд. Приказав мозгу выделить в кровь один из самых активных регуляторов нервного возбуждения — ацетилхолин, с тем, чтобы понизить кровяное давление и замедлить сокращения сердечной мышцы, странник не позволил даже капле страха просочиться в сердце, импульсом ума остановив уже начавшееся выделение из надпочечников адреналина.

Умение подчинять внутренние процессы велениям воли спасло его. Возникающее из камня существо успокоилось, затихло и снова втянулось в неподвижную каменистую поверхность, простирающуюся во внешний мир, но истекающую из внутреннего мира. Ни к одному из них странник теперь не принадлежал.

Надо было решить, чему довериться — голосу страха или интуиции. Впереди была опасность, однако опасность, которую усилием воли можно было усмирить, что, по крайней мере, один раз удалось сделать. Неизвестность ожидала в любом другом направлении. Окажется ли она благосклонной или враждебной — предугадать было невозможно.

Даже голоса, которые пронизывали его, были слишком многочисленны и слишком невнятны, чтобы их понять. Но один, который вдруг показался знакомым, с призывной интонацией звучал именно с того едва не поглотившего его места, перед которым находился он теперь. И выбор был сделан. Странник ступил на оживший камень и, отбросив недавнюю осторожность, бегом бросился в туман. Поверхность под ним снова шевельнулась, но не настолько, чтобы сбить с ног, — лёгкое землетрясение, силой в три-четыре балла.

Теперь уже точно нельзя было задерживаться и на мгновение. Напрягая силы, но, стараясь сохранять внутреннее спокойствие, он бежал в неведомое по судорожно вздрагивающему, пытающемуся воплотиться во что-то камню, сквозь туман мирозданий, времён и пространств — вперёд или назад, вверх или вниз, в прошлое или будущее, куда-то...